About IIIYT

Posts by :

, 0 comments

Проклятье кухонного стула

Когда я был маленьким, на родительской кухне стояли красивые резные стулья. Мама всегда называла их «венскими», хотя у них не было ничего общего с манерной выгнутостью 14-й попытки братьев Тонет. У наших стульев были фанерные сиденья с углублением и ровным скатом, резные ножки с Н-образным держателем и спинка-полоска на шести изящных столбиках. Особенностью и главной чертой этих стульев была их настойчивая модульность, поэтому каждую неделю они расползались на части. Спинка-полоска оставалась в руках, украшенная неровным трезубцем и начинался пятиминутный танец по укрощению спинки, потому что столбики отказывались попадать в предназначенные для них отверстия. Резные ножки разъезжались на скользком линолеуме и Н-образный держатель сдавал позиции, разделяясь на Т-образный и I-образный ничего-не-держатели.

Горемычных стульев было 4 и гуманная система ротации давала возможность особенно уставшему стулу набраться сил, прислонившись в углу к сильному плечу холодильника. Раз или два в год, плотник их ЖЭКа превращал клетчатую кухню в операционную и возрожденные стулья пару месяцев сочились радостью и запахом эпоксидной смолы. Потом, правда, снова сдавались под натиском возраста и воздуха, насквозь просушенного тремя черными блинами электрической плиты «Лысьва». И все-таки, мне они нравились. Нравились намного больше, чем зеленый Г-диван из эко-кожи, который пришел им на смену вместе с подлинным «венским» металлическим красавцем. Между прочим, стулья прослужили три десятилетия, а диван покрылся эко-трещинами и разлетелся зелеными эко-хлопьями по всей кухне за пару лет.

Все это было очень давно. Я даже не помню теперь, куда переехали несчастные стулья. А я переехал в другую квартиру, где в кухне ламинат вместо линолеума, а плита без блинов и не имеет ничего общего с городами пермского края. У нас тоже 4 стула. Они, разумеется, совершенно другие. Их конструкция куда массивнее и основательнее, а вылитые из пластика сидения хоть и напоминают старые трамвайные, но на самом деле очень современные и модные. Только вот ножки у стульев разъезжаются по-старому. То ли я произвожу на мебель особое влияние, то ли таково проклятье кухонного стула, но как на маминой кухне я с ужасом замечаю, что белое дерево соединений все смелее выглядывает из черного лака ножек. И очень скоро мне придется превратить кухню в операционную и притвориться плотником из ЖЭКа, чтобы в один прекрасный день стулья не потеряли своей главной функции — удерживать человека над полом. А я все никак не заеду в магазин, чтобы прихватить банку-другую эпоксидной смолы.

, , 0 comments , , ,

Сплющенные люди

Моя племянница плачет: в этом году она закончила школу и ей нужно поступать в ВУЗ. Может быть, ей жаль, что в последние годы сокращается число бюджетных мест? Или она сокрушается по поводу неуклонно падающего качества образования? Конечно, ей тяжело наблюдать коммерциализацию учебных заведений и сдвиг акцента на узкую специализацию вместо разностороннего развития… А может быть, ей просто больно, потому что она не хочет из живого человека с мыслями, страхами и ожиданиями, превращаться в абитуриента с баллами, экзаменами и направлениями.

В какой-то момент Даша перестала существовать не только в глазах чужих, внешних людей, для которых она всегда была точкой на статистической кривой, но даже для своих близких и родных. Теперь над ее головой как в виртуальной реальности повисли результаты ЕГЭ, список специальностей, которые она выбирает, несколько более или менее знакомых аббревиатур ВУЗов, в которые она осмелится отправить документы, и те суммы, которые будет стоить год ее студенчества в них. Наверное, чуткая девушка Даша уже чувствует какой-то подвох и не особенно стремится шагнуть за холодный порог «взрослой жизни», где всем, похоже, на нее наплевать.

Фактологическая модель восприятия людей и их жизненных ситуаций обесчеловечивает, сплющивает и обезличивает. Иван работает в крупной компании, хорошо зарабатывает. У него все хорошо. Света вышла замуж за Ивана, живет в большом доме, ждет вторую дочь. У нее все хорошо. Катя родилась у Ивана и Светы, пошла в школу, приносит пятерки, учителя ее хвалят. У нее все хорошо. Сергей Васильевич вышел на пенсию, уехал с женой за город, здоровье в порядке, летом к ним в гости приезжает внучка Катя, сын с женой на красивой машине. У него все хорошо.

Но чего боится Иван? О чем думает Света, глядя на ползающие по потолку тени ночной улицы? Чувствует ли Катя, что она сама — а не ее пятерки и звездочки — нужна маме и папе? Сбылись ли мечты Сергея Васильевича и какие мысли колят его здоровое сердце, пока он пропалывает редис? Рискну предположить, что никто из них этого не знает. Да и какая разница: у них же все хорошо.

Моя жизнь — это жизнь только для меня. Для всех остальных — это просто история. Мысль о том, что у других людей тоже есть ожидания, страхи, печали, тревоги и радости, хотя вполне очевидная, дается мне с трудом. По крайней мере, их переживания не такие острые и яркие как у меня, правда? Ну, разумеется. Я могу неделями пережевывать обидную фразу полузнакомого человека, месяцами обсасывать горькую косточку тоски по мечте, которую выронил из рук, но искренне удивляться, когда мое неосторожное слово вдруг больно ранит кого-то другого: ты чего? я же совсем не это имел в виду!

Факты безопасны. Они стерильны, обеззаражены, три раза обработаны УФ лучами. И я осторожно, как сапер забытый чемодан в аэропорту, трогаю другого человека в самых нечувствительных местах. «Как дела на работе? Что нового в школе? Куда собираешься поступать?» Интересоваться реальными мыслями другого — опасно. Я не знаю, куда мне девать три мешка моих собственных переживаний, зачем мне еще чужие? Конечно, Карл Роджерс говорил, что искренний разговор о действительно значимых вещах способен творить чудеса, сближать людей, исцелять и залечивать раны, достигать новых уровней понимания себя и Другого… Но, наверное, у Роджерса не было ипотеки. А, и вы взяли? Под какой процент? О, повезло. А вот у нас…

Моя жена говорит, что личностям щенков мы уделяем больше внимания: вот этот с черным ушком такой игривый, а этот замкнутый, но все равно любит ласку, а вон тот любопы-ы-ытный, везде лезет, а этот рубаха-парень, со всеми идет знакомиться… А почему ваш сын целыми днями играет в приставку? А, это поколение такое, все в виртуальной реальности сидят… Потому что разговаривать обобщенно всегда проще. Давать советы целому поколению куда выгоднее, чем живым людям, которые мне небезразличны. Говорить о своих страхах намного труднее, чем о политике. Поэтому я защищаю свою психику и рассуждаю об отвлеченных вещах, статистике и пути развития государства. Я лучше поговорю с абитуриентом, чем со своим ребенком. Что сказать абитуриенту, я знаю, а что своему ребенку — нет.

Встречаются раввин, падре и батюшка и раввин говорит: «Ой-вэй! Если б ви только знали, как я-таки устал от этих клише и яг’лыков!»

Потребность в простоте. Не из-за нее ли муж после работы бросается тискать кота, а не жену или сына? Ставки, господа присяжные заседатели, имеют значение. Если кот не в настроении, ну и хрен с ним, в общем-то. А если жена или сын? Так у меня может закрасться подозрение, что они меня не любят или не уважают. Поэтому: кис-кис-кис… Кто самый лучший котенок на свете? Кто?

Раз-общение. Никому-ни-кация. И я слушаю грустную песню Адель и плачу, потому что про чувства в кои-то веки. Hello, from the other s-i-i-i-de… I mast have called a thousand t-i-i-i-mes… Или живой и глубокий разговор из сериала берет меня за душу и приковывает к экрану на несколько часов. И моей жене, моей маме, сестре, другу, сыну достаются редкие мгновения близости украдкой и исподтишка: вот, он тоже на этом моменте глотает слезы, значит он тоже человек и мы вместе плачем. Yey!

Отстань, не мешай. Не видишь, я сочиняю песню о том, как люблю и ценю тебя.

Ясно, что я не выкину в окошко реальность, в которой баллы за ЕГЭ, образование, карьера и деньги имеют значение. Понятно, что наивно мечтать о жизни котенка, которого все будут гладить просто потому что он такой пушистенький. Но я не хочу полностью терять себя за зарплатой и должностью, за проблемой или болезнью, за особенностью или отличием. Я хочу, чтобы для кого-то — для своих, для избранных — я был бы не просто ярлыком или ссылкой, был бы не просто сплющенной для удобства плоской фигуркой, а был бы живым, познаваемым и трехмерным человеком. И я не хочу отдавать человека Дашу полчищам безликих абитуриентов. Или человека Катю — разноцветной толпе первоклассников, испуганно выглядывающих из-за тюльпанов и лилий. Пусть они останутся людьми для меня, для других человеков, которые их любят, которые смогут различить их, выискать без труда на смазанной общей фотографии по неповторимым бантикам, хвостикам, особенной улыбке, задумчиво склоненной набок голове или широко и радостно раскинутым рукам, обнимающим весь этот большой и круглый мир.

, 0 comments , , ,

На статью В. Путина в The National Interest

Когда трагедию народа режим использует как погремушку, это стыдно. Нечестно навязывать память, сознательно муссировать тему, которая так великА и велИка, что делает глупыми вопросы о кредитном рейтинге, о постоянном внимании к социально незащищенным группам (как будто только пожилые многодетные инвалиды живут на просторах нашей страны), о несгибаемой сырьевой экономике.

«Народ должен помнить…» Зачем? Чтобы не забыть, что не хочет умирать? Чтобы случайно не перепутать фронт с детским лагерем? Народ против всего, что заставит его лезть под пули, гусеницы и снаряды. Для этого нет необходимости бряцать сталью по мостовой. Каждый может решить для себя сам, как он будет вспоминать погибших родных и близких: по военным подвигам, по теплой задушевной сердечности, по взмывающему в небо пронзительному тенору или лихим гусарским усам, сводившим сума половину деревенских девчонок.

На воротах Бухенвальда практичные немцы поместили мудрые слова: Jedem das seine. Каждому — свое. Пусть историки и политки — одни с кафедры специалистов, другие — с кресел мировых лидеров, ответственных за будущее мира, —исследуют хронику большой войны. Народ ни к чему настойчиво топить в слезах.

Президент — не историк, его работа как слуги народа, как руководителя страны, должна касаться проблем сегодняшних и завтрашних, но не проблем 75-летней давности. Мне жаль, если он тратит десятки часов на исследования, составление и переписывание патетической исторической статьи.

Но лояльные люди — думающие и сомневающиеся, но все-таки лояльные — найдут в этом радость: как хорошо, что напоминают Западу историю. Может быть, Запад, успевший за это время кое-где построить весьма сносное гражданское общество, достаточно стабильную и гибкую экономику, добротную медицину, стоит использовать не как нерадивого ученика, но как учителя? Но мы же, продолжая политику железного занавеса, дискредитируем Запад в глазах граждан: Великобритания и Франция за спиной СССР вступили в Мюнхенский сговор с Гитлером по разделу Чехословакии. Как же им теперь доверять? Как же брать пример с предателей и лжецов? «Запад успешно загнивает…»

Эрих Фромм писал в «Душе человека», что когда ресурсов не хватает на всех, группа прибегает к укреплению группового нарциссизма. Так уж устроены люди и группы, в которые они собираются.

0 comments , , ,

Какого хрена? Или особенности кинопроизводства России

За рубежом все иначе. Продакшнов много. Поток большой. И рынок в разы больше. Хотя в последнее время я на Netflix много вижу вполне качественных сериалов из Испании, Швеции… Формально, там даже наш «Метод» с Хабенским есть.

Сегодня все ругают нашу киноиндустрию. «Русский фильм» ассоциируется в основном с невыносимой патетикой патридиотизма или с тупой пошлятиной. Но «если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно». Вероятно, на это есть спрос. Это имеет экономический смысл, это более безопасная инвестиция. Прокат — большая проблема, большая задача. Наверное, всем выгоднее крутить Мстителей или даже Marriage story, но не российское кино. Поэтому в производстве его мало. А если мало, то мало инерции, когда поколение хороших мастеров растит другое поколение мастеров… Теряется регулярность, падает привлекательность кинопрофессий в глазах молодых людей. А фестивальное кино… Это дешево, камерно, можно слепить за свой счет или почти за свой счет. Получил приз, поставил на полку, все — ты filmmaker. Но слишком много такого кино камерно не потому что непонятно, исключительно или избирательно, а потому что там нет по-настоящему интересной истории. Когда 90% кино — независимое, тогда оно по определению не может быть уникальным. И может ли автор такого кина зарабатывать этим на хлеб, без необходимости быть дальнобойщиком?

Но тут не слишком удивительно: у нас в принципе сегодня крайне мало экспортных отраслей помимо традиционных природно-ресурсных. Мы редко найдем на карте мира представительств наших компаний, которым стало тесно на родине. Да и вообще тех, кто всерьез хлопочет по внешнеэкономической деятельности, можно пересчитать по пальцам. Если наши банки, наши автомобили, наши мастерские, заводы и торговые сети никому не нужны, зачем кому-то нужны наши фильмы?

Идея использования импорта в том, чтобы получить то, чего нет у нас или что-то ощутимо более качественное. В свое время наше кино было впереди планеты: Эйзенштейн, Роу, Тарковский — мастера мировой величины, чьи фильмы изучают кинематографисты Голливуда. Когда-то, европейское кино тоже вышло на серьезный уровень: Годар, Феллини, Антониони, Бертолуччи, Бергман… Потом сдулось.

Мы издавна были поставщиками культуры: литературы, музыкантов и композиторов, режиссеров, танцовщиков… Наука тоже широко шагала вплоть до развала СССР и туда дальше назад. В последние годы с этим сложнее. Русский писатель — кто он? Русский ученый — что он сделал? Должно быть, культурные всплески сильно зависят от уровня жизни и набора насущных проблем. И сейчас мы вышли на какое-то «плато покоя», где нам тепло и уютно и на многое за это можно закрыть глаза. Новый бросок по захвату очередной ступеньки пирамиды Маслоу еще впереди. Наверное, мы все еще наслаждаемся джинсами Levi’s, IPhone’ами и 15 сортами колбасы на полке. Проблемы, которые нас волнуют (и которые мы поднимаем в своем творчестве) мелковаты, местечкового пошиба, поэтому миру не слишком интересны. А вот когда прорвется из широкой русской груди наболевшее и ошеломляющее «тварь я дрожащая или право имею?», тогда сметет на своем пути всех Тарантин, Мстителей, Гришема, дабстеп и Рианну.

Но мы обычно долго запрягаем птицу-тройку.

, , 0 comments ,

Почему некоторые из нас ни с кем не могут ужиться

“Они хотят от меня избавиться” — раздраженный Леша, с красными пятнами на лице выходит из переговорки, в которую еще полгода назад бежал с такой радостью, окрыленный новыми возможностями и перспективами, надеждами и предвкушением новых успехов. Теперь его перестали понимать, перестали слушать, буквально отмахиваются от него как от надоедливой мухи те, кого он еще недавно считал своими партнерами. И почему он вечно так ошибается в людях?

Алексей очень любит спорить. Так во всяком случае кажется его коллегам, потому что он отстаивает свою позицию даже там, где никакой позиции, пожалуй, и не требуется вовсе. Никто не мог бы отнять у него сильный, закаленный в мириадах словесных баталий, интеллект, который он использует, чтобы доказать свою правоту, защититься от нападок, выстоять еще один бой. Он может согласиться на что-то, но всегда оставляет за собой право на собственную точку зрения и нередко пользуется этим правом, чтобы ввернуть при случае, ласкающее слух всех вокруг, “а я же говорил”.

А я говорил!

высшее проявление человеколюбия

Алексей — настоящий воин, бесстрашный и непреклонный, устремленный и полный ярости, сметающий преграды на своем пути, гордый и победительный. И поэтому он совершенно не может взять в толк, почему этими его победами разных калибров не устлана дорога к корпоративной славе и величию. Почему со временем его все меньше приглашают на совещания, все меньше вводят в курс дела, а потом —  всегда и пока без исключений — наступает момент, когда Леша никак не может отделаться от впечатления, что от него попросту хотят избавиться.

— Я не люблю спорить. — ответит Леша на прямой вопрос. Просто они неправы. Моя задача указать им на эту ошибку, чтобы мы все стали сильнее и лучше.

Звучит замечательно. Смело и достойно. Гуманизм — жестокая вещь: голодный наверное выбранит тебя, если ты вместо хлеба всучишь ему удочку, зато будет сыт и независим. Есть высшая смелость — давать людям то, что им нужно, даже если это не то, чего они хотят. Не так ли? Нет, не так.

Вернее сказать, в лешином случае точно не так. Потому что такая позиция сама по себе не лишена возвышенной идеи, смысла и благородства. Но как это часто случается, овечьей шкурой прикрывается волк, а под маской добродетели может скрываться банальная трусость. Потому что, если мы введем Леше пентотал натрия (Леша — вымышленный собирательный образ, поэтому мы можем пойти на столь этически сомнительный эксперимент), то услышим в ответ на тот же прямой вопрос:

— Я не люблю спорить… Я люблю побеждать и быть прав… Я должен побеждать… Я не хочу быть неудачником… Не хочу быть никчемным неудачником, которого всем унизительно жаль… Выживает сильнейший… Проигрыш — это смерть… Кто вы и что происходит?

Проигрыш — это смерть

обычная прописная истина

Ах, вот оно что! Похоже, Леша не вполне правильно понял логику выживания и несколько перевернул с ног на голову пару важных закономерностей. Для начала, “выживает сильнейший” — не слишком верная трактовка дарвиновской формулировки. “Fittest” — на английском ближе к “наиболее подходящий”, чем к “сильнейший”, поскольку в приспособлении и состоит основная идея выживания. Во вторых, крысы. Какие еще крысы? Сейчас расскажу.

Если двух юных крыс посадить в одну клетку они рано или поздно начнут играть “в войнушку” и устраивать притворные поединки. В этом они мало отличаются от прочих хищников, включая людей. Одна из крыс может оказаться намного сильнее другой и, если она поддастся соблазну всякий раз укладывать соперника на лопатки, то все разрешится очень простым образом: партнер перестанет с ней играть. Действительно, зачем нужно играть в игру, исход которой заранее предрешен? Таким образом, юный крысиный воин должен усвоить урок, который Леша где-то по ходу пьесы упустил: хороший игрок — тот, которого зовут в наибольшее количество игр. Жертвовать таким потенциальным приглашением ради текущего выигрыша — плохая долгосрочная стратегия.

Ты — не командный игрок

знакомое многим выражение симпатии и дружелюбия

Леша и люди похожие на него избрали другую стратегию: победа любой ценой. В краткосрочной перспективе все выглядит хорошо, честно и справедливо — так бывает, люди выигрывают. И только со временем окружающие начинают понимать, что то, что для них — игра, для Леш — битва насмерть, потому что проигрыш угрожает распадом личности. Люди начинают отворачиваться от них, избегать их, пытаются указать на странности в поведении: “ты — не командный игрок”, “тебе всегда нужно быть правым”, “ты не умеешь слушать”. Но, конечно, это не находит отклика, потому что бьет мимо цели, ведь безопасность по версии Леши — это вариации на тему “всех убью, один останусь” и сами эти разговоры для него — это спор, который ему предлагается добровольно проиграть. Поэтому Лешу всегда не понимают коллеги и близкие, поэтому в окружении Леши обычно не так уж много людей, поэтому Леша, активно сбрасывая всех со своей вершины, частенько рыдает в подушку от одиночества и несправедливости. Потому что люди — социальные животные и взаимосвязи и сотрудничество имеют явный приоритет даже перед выдающимися преимуществами. А это значит, что, скажем, вперед по карьерной лестнице будут продвигаться те, кого Леша много раз “победил”, и это будет вызывать в нем недоумение и негодование: как же так? Почему? Не может быть!

Часть этого — врожденные особенности личности, другая часть — усвоенные защитные механизмы, но в любом случае, для обладателя таких черт его стратегия — обычная и естественная вещь. Поэтому отказаться от своего стиля поведения, или хотя бы просто допустить мысль, что дело может быть именно в нем — очень сложная задача по двум причинам. Во-первых, любое усвоенное поведение — это то, что когда-то работало, то есть приводило к желаемым результатам. Поэтому слишком силен соблазн переложить ответственность на окружающий мир: “там что-то не так”, “у них что-то поменялось”, и продолжать играть в старые игры, удваивая ставки и ожидая, что рано или поздно череда поражений закончится.

Всякому свойственно искать счастья. Вы не находите?

афористичная глупость

Во-вторых, отказ от привычного и понятного — это шаг в бездну хаоса. Любой план лучше его отсутствия. Если мое поведение неправильно, это может означать, что моя модель какой-то части мира неверна, а значит, и вся модель может быть ошибочной и даже мое понимание того, кто я такой, какое место и роль отведены мне, тоже могут быть ложными. И вместе с мыслью о том, что я могу быть неправ, я впускаю в свою жизнь монстра хаоса, который способен смести весь мой мир на своем пути. Разумеется, лучше сделать это добровольно и на своих условиях, чем столкнуться с ним неожиданно в темной подворотне, но предприятие не становится от этого менее глобальным и пугающим. Действительно, и чего это некоторым людям так сложно признавать, что они неправы?

Часто это соседствует с предварительной идеализацией, за которой неизбежно следует болезненное разочарование. Сперва Леша буквально влюблен в своего нового руководителя, восхищается им, старается подражать ему. Но очень скоро он замечает, что тот может быть мелочным и эгоистичным, что чего-то не знает и — о, ужас! — ведет себя иногда глупо. А нет более воинствующего атеиста, чем обидевшийся монах, и поэтому чем больше идеализация объекта, тем горше разочарование, особенно в своей неизбежности, потому что решительно никто не способен круглосуточно соответствовать идеалу.

Нет более воинствующего атеиста, чем обидевшийся монах.

предыдущий абзац

Так, конечно, бывает не только на работе, но и в интимных отношениях, с друзьями, с родными, с детьми, с самим собой… Просто работа, обыкновенно — замечательный козел отпущения, хотя бы потому, что ее гораздо легче сменить, чем себя, друзей и семью, а значит на ней проще всего сосредоточить все свое недовольство. Но проблема неуживчивости не решается сменой работы и даже карьеры, больше того, она не решится и с появлением действительно идеальной работы, в которой будут сглажены все шероховатости или с исчезновением необходимости работать в принципе по разным приятным причинам. 

Можно заметить, некую утилитарность в отношениях Леш к людям. Есть что-то социопатическое и даже психопатическое в их поведении. Люди им видятся как инструменты или препятствия на пути к цели. Формально, мы воспринимаем все вокруг в контексте наших текущих мотиваций и в самом деле, объекты могут быть для нас в нескольких категориях: инструмент — то, что помогает, препятствие — то, что мешает, неважное — то, что ни то и не другое и аномальное — то, что мы вообще не можем классифицировать. Поэтому и для всех нас люди — в определенном смысле, инструменты или препятствия, вся разница в легкости изменения категории и в абсолютизации последней.

Входя в жизнь Леши, человек может выглядеть очень полезным инструментом, потенциально незаменимым, но как только он демонстрирует свое неудобство, свою неприятную сторону, то мгновенно переквалифицируется в препятствие. Иногда этапы расположенности и ненависти периодически сменяют друг друга и такое “мерцательное” отношение длится довольно долго, пока, наконец, не превратится окончательно во вражду или общение не прекратится полностью, не дойдя до прямой конфронтации, но оставляя неприятное послевкусие с обеих сторон.

Эрик Берн, большой любитель термина “игра” для описания взаимодействия людей, сказал бы, что это отыгрывание усвоенных сценариев. Действительно, обычно детство Леш не отличается радужностью и блаженством. Холодная, требовательная, иногда также “мерцающая” мать, отсутствующий реально или просто в непосредственном контакте с ребенком отец, любовь, которую нужно заслужить, внимание и ласка родителей, которые вдруг “включаются” только особенными достижениями ребенка… В противоположность достигатору Леше, кстати, существует еще и его зеркальная копия — вечный неудачник Миша, который понял, что внимание и ласка достаются еще и тем, у кого множество проблем и сложностей. Не стоит и говорить, что Леша легко может быть Леной, а Миша — Машей: мужчины и женщины намного более схожи, чем различны. 

— Все это очень хорошо, но что же мне теперь делать? — совершенно справедливо спрашивает Леша, после того, как мы отвязали его от стула, а сыворотка правды понемногу выводится из кровотока. Леше нужно научиться стратегически проигрывать, приучить свою психику к тому, что это не смертельно. Можно начать с модельных игр: карты, настольные, компьютерные — если подходить с умом, они могут быть неплохими инструментами, на которых можно исследовать и отрабатывать паттерны поведения. Что происходит внутри Леши, если его герой вдруг умирает на экране? Как он может научиться справляться с этим? А что будет, если он проигрывает раз за разом и что-то не удается? Поднимается гнев, негодование, жмет затылок, хочется швырнуть джойстик в телевизор или расколотить клавиатуру? Какие мысли проносятся в закипающем сознании про создателей игры, соперников и про себя? Особенно про себя. 

В любом случае, распутать этот гордиев узел может только длительная работа, желательно с помощью грамотного психолога, потому что наше восприятие самих себя и способности к самоинтерпретации слишком далеки от идеала. А мы ведь хотим только самого лучшего, не так ли?

P.S.: Пожалуйста, дорогой читатель, дай себе время обдумать то, что ты сейчас прочел.

Вот, например, вкусная и полезная пища для размышления:
Почему Леши часто уважают и ценят власть?
Откуда у Леш изначально берется идеализация других?

, 0 comments , , ,

Информационный мусор и загадка интернета

Результаты проекта “всемирная паутина”:

Легкий доступ к сокровищнице человеческой мысли — ЕСТЬ.
Возможности безграничного сотрудничества — ЕСТЬ.
Практически мгновенная скорость распространения информации — ЕСТЬ.
Разумное общество, революция сотрудничества, образования, культуры, науки, политики, свобода от предрассудков, тоталитарного угнетения, тирании, жестокости и невежества, единство человечества в пути и величии цели, достижимой только магией свободного диалога — НЕТ и не предвидится.

Зачем вообще нужно то, что не собирается навсегда изменить мир? То, что не совершит очередной революции, что не перевернет наше представление и не войдет в историю? Такие вещи мало нас занимают. Время от времени нам требуется быть завороженными, и эта потребность частенько заставляет нас верить, что одно (неважно насколько колоссальное) усилие — может быть более реалистично и эффективно, чем долгая и методичная работа. Мы не хотим, чтобы нас кормили обыкновенные ложки, мы хотим, чтобы нас кормили волшебные самолеты, совершая немыслимые кульбиты и виражи, и пока нам не расскажут восхитительную сказку, мы и не подумаем открывать рот. 

Поэтому, стоя перед лицом каких-нибудь перемен, мы с томительным замиранием сердца наслаждаемся предвкушением грядущего великолепия, купаясь в том блаженном и невероятном будущем, которое упоительно рисуют нам сладкоречивые обещатели. Если бы зачем-нибудь требовалось сформулировать девиз человечества, объединяющий все его порывы и устремления, содержащий ожидания, настроения и мечты, его следовало бы сформулировать так: “Еще!”

Пожалуй, некоторая склонность к нарциссической грандиозности — обязательный ингредиент цивилизации и без этой склонности мы не достигли бы того, чего достигли, но это также означает, что мы в каком-то смысле обречены на вечное разочарование, потому что ничто — каким бы великолепным и громадным оно ни было — не способно удовлетворить нас до конца. Взять, к примеру, всемирную паутину…

Нельзя назвать интернет совсем уж провальным экспериментом: кое-что ему все-таки удалось. Развращающая доступность информации, пугающая связанность всех со всеми, бескрайний простор для социального эксгибиционизма — все эти завоевания у глобальной сети не отнять и хотя не она сама создала их, она сделала возможным их появление на свет. 

Но революционность этих изменений можно поставить под вопрос.

Раньше мы думали, что многие люди — идиоты из-за того, что не имеют доступа к информации. Похоже, мы ошибались…

не мои мудрые слова

Американский историк Маршалл По еще в 2010 писал про то, что интернет ничего не меняет и вместо потенциального расширения горизонтов, безграничного сотрудничества и познания служит в основном котикам, а большинство пользователей все также черпают всю информацию из одного-двух привычных мест. Обещано было много, но четыре столпа современного общества развитых стран: демократия представителей, регулируемый капитализм, сеть социальной поддержки и культурный либерализм остались на месте и кардинально не поменялись.

Культурные изменения, пожалуй, наиболее заметны: трансформируется язык, появились целые новые явления, движения и профессии: блогеры, влогеры, ютуберы, инстаграмщики… Но это, скорее, — следствие растущего взаимопроникновения частной жизни людей, чем действительный сдвиг культурных парадигм. А относительно либерализма самой культуры можно и вовсе вступить в полемику и заявить, что расширение предложения и рост числа доступных ниш позволяет легче формировать информационные пузыри, согласованные внутри себя, в которых люди могут никогда не встретиться с мнением, отличным от их собственного.

Сети социальной поддержки и обеспечения государственного уровня интернет затронул мало, разве только с точки зрения более широкого охвата аудитории, прозрачности и доступности уполномоченных органов. Социальная поддержка на уровне благотворительных организаций и фондов стала более обширной и легко доступной для каждого, что замечательно и в общем-то отражает суть большинства изменений, связанных с сетью: очень многое стало заметно более доступным.

С точки зрения капитализма в появлении интернета и вовсе нет ничего удивительного: выросшему рынку потребовался новый инструмент продвижения и рекламы и он создал его. Как взрастил когда-то газеты, журналы, радио и телевидение.

В плоскости же политики, хотя авторитарные режимы на всякий случай и запрещают доступ к всемирной паутине, хотя русские хакеры снятся в жутких кошмарах добропорядочным американским гражданам, хотя в России и других странах боязнь волнения народных масс заставляет государство подвергать гонению чуть более анонимные мессенджеры и требовать доступ к пользовательским данным у всех сколько-нибудь публичных сайтов — сложно найти действительные примеры особенного влияния интернета на мировой политический климат. Влияния, которое коренным образом отличалось бы от действий более древних средств массовой информации, которые традиционно используются в качестве трибуны для пропаганды.

…Возможно, мы предчувствовали грядущие трудности и хотели, чтобы котики были всегда под рукой.

из мемуаров заслуженного блогера РФ

Никакая технология сама по себе не является переломной и ключевой, как бы нам не хотелось так удобно упрощать действительность. Любое серьезное изменение системы происходит, когда несколько технологий объединяются друг с другом. Так считает Тони Себа и, похоже, он прав. Но если продолжить эту мысль, то окажется, что и явления в общем случаются не сами по себе. Социальные и экономические факторы, готовность аудитории, политика, общественные настроения тоже должны выстроиться в определенном порядке для того, чтобы все получилось. Недостаточно собрать приемник и передатчик, чтобы радио превратилось в культурный феномен, недостаточно даже расчертить полосы вещания и построить радио-вышки. Нужно создать программы и радиостанции, найти форматы общения с аудиторией и то, что ей интересно, нужно чтобы множество талантливых людей изобрели миллион разных мелочей и еще нужно, чтобы люди были готовы слушать.

Интернет — также как и книги, и радио, и телевидение — не изолированное явление, а неотъемлемая уже составляющая нашей действительности, со своими проблемами, ограничениями и величием. Поэтому опрометчиво требовать от интернета самого по себе какой-то значимой революции общества. Он сделал возможным многое, что раньше было недоступным, сделал более удобным привычное и изменил устаревающее. Дальнейшее развитие зависит от того насколько быстро мы сможем отказаться от ожидания чуда и сможем начать думать, как применить этот инструмент.

Но остается один неотвеченный вопрос. Почему интернет так мало меняет нас самих в ту сторону, в которую хотелось бы? Почему самосознание, прикладная мудрость человека остаются на уровне непростительно низком в масштабах непозволительно высоких?

Такого количества очень легко доступной информации не было никогда прежде. Такого разнообразия мнений и взглядов — тоже. От аудитории любую идею отделяет буквально один клик и все-таки мы не превращаемся в общество мудрецов, в общество ученых, в общество думающих людей или хотя бы в общество, где каждый образован в меру своих способностей. 

Пожалуй, ключевое слово здесь — “информация”. Информация — не то же самое, что знания. Информация — нечто внешнее, знания — внутреннее. Знанием можно назвать генерацию структур сознания, которые помогают мне ориентироваться в мире. Я не могу ни с кем поделиться знаниями, их можно только приобрести. Я могу лишь предложить информациею, которая имеет потенциал стать знанием. Для этого нужно дать ей полежать, обдумать ее, понять, связать ее с текущими знаниями, чтобы она не болталась одиноким мыльным пузырем, недоступная из других уголков мысли. Обновить старые или сгенерировать новые структуры сознания. Это не моментальный процесс, а значит от момента получения информации до ее прикладного применения должно пройти время.

Этого-то времени мы себе и не даем. Да и не поощряется это: после всякого видео на YouTube автоматически идет следующее, в конце любой статьи нас ждет россыпь рекомендаций дальнейшего чтения. Еще ни разу я не встречал сайта, который в конце публикации говорил бы мне: “а теперь, пожалуйста, дай себе время осмыслить то, с чем ты сейчас познакомился”. Даже переваривание прочитанной главы книги — явление редкое: то ли по привычке, то ли в спешке мы часто воспринимаем книгу, как непрерывное, потоковое видео, которое нельзя остановить и перематывать. 

Я как-то ехал в метро и стоял над сидящей девушкой, которая увлеченно читала Канта. Нечасто в метро читают, редко что-нибудь серьезное, еще реже — Канта, поэтому сначала я просто поглядывал, а после, заинтересовавшись, бесцеремонно глядел и изучал. Она читала Канта, я читал ее. Мы долго ехали попутчиками — почти целую ветку — и за все это время она ни разу не вернулась на прошлую страницу или даже глазами к предыдущему абзацу. Она перелистывала страницы глубокого философского сочинения, глотая их, как страницы детективного романа, торопясь к развязке. Я удержался и не стал говорить ей, что убийца — шофер, и вышел удивленный или ее безграничными способностями, или безграничной бестактностью по отношению к Канту.

Мы путаем “понял” и “усвоил”: если я не столкнулся с непреодолимым интеллектуальным препятствием в книге, статье или видео, если смог проследить за мыслью автора без помех, это еще не значит, что я знаю тему, могу публично рассуждать и составлять мнение. Для начала, я не вспомню достаточно, если не попробую припомнить сразу же то, что услышал, увидел или прочел, выделить главное и объяснить все это просто и ясно самому себе (как в знаменитой методике Фейнмана). Потому что впечатления мои скоро потухнут, как пятно от яркого света на сетчатке, и информация растворится практически без следа. И потом, когда кто-нибудь заведет разговор на схожую тему, я скажу: “да-да-да, я знаю про это” и это будет единственное, что я смогу внятно сказать без того чтобы мямлить и путаться в ссылках сознания, которые никуда не ведут.

Правильные же ссылки нужно формировать, связывая новое со старым, встраивая информацию в существующие системы и модели, находя для нее подходящее место, где она сможет дать всходы знания. Возможно, новая информация может стать недостающей деталью в давно мучившей меня головоломке или первым звоночком о несостоятельности какой-то из моих моделей. Но если я отмахнусь от нее, не дам ей прорасти и оформиться, я этого никогда не узнаю.

Если знания — структуры сознания, которые помогают мне ориентироваться в мире, то знание для одного человека не обязательно будет таковым для другого, потому что в определенном смысле наши миры не вполне одинаковы. Например, тонкости судебной системы США могут быть важным инструментом в мире юриста, но, скорее всего, будут информационным мусором в мире инженера. 

А информационного мусора теперь горы. И он прекрасен. И дофамин выделяется, когда мы узнаем что-то новое. Поэтому без стойкости и выдержки, без понимания своих слабостей и природы, мы рискуем соблазниться этими искушениями и не задаваясь вопросом “а зачем мне это нужно?”, с жадностью набрасываться на все подряд.

Я говорю здесь не только и не столько о прикладной практической ценности информации, переходящей в знания. Широкий кругозор — отнюдь не разрозненный набор разбросанных в голове фактов, но множество более или менее сформированных структур сознания, на которые можно опираться. Наш интерес обычно ведет нас в нужном направлении, но следовать за праздным интересом и поощрять любопытство напару с кровожадностью в отношении времени навряд ли полезно.

Время меня убивает, а мне почему нельзя?

поэтичный, но лживый каламбур

Но сама практическая польза не должна становится и оправданием ограниченности. Малодушная привычка избегать непонятных и трудных для себя областей, которая иногда возводится даже и в правило: “да не коснется физик до поэзии”, держит нас в искусственных рамках и в конечном счете мешает нам полно понимать себя и других. Чаще всего именно то, что дается нам особенно трудно, приносит самые замечательные плоды.

Пещера, в которую ты боишься войти, таит в себе сокровища, которые ты ищешь.

Дж. Кэмпбелл

Если интернет чем-то и виноват, то только тем, что потакает нашим слишком человеческим слабостям. Дает нам то, чего мы просим (порно и котики) и следует вполне логичному правилу рынка, в котором спрос рождает предложение. Поэтому, как бы мы ни хотели обнаружить причины того, что нас беспокоит, “где-то там”, честные поиски — если мы, конечно, достаточно решительны и смелы, чтобы пойти в своей логике до конца — почти всегда приводят нас к самим себе.

Загадка интернета — если она вообще когда-либо существовала — не в области технологий или новых средств коммуникации, не в проводах и виртуальной реальности, а в нашей жадности, в истинно человеческой склонности к преувеличению, к возвышенным мечтаниям о близости великого будущего, в наделении чего-то простого и обыкновенного волшебными и сказочными чертами, в слегка наивном максимализме, которые только и позволили нам пройти этот путь, раз за разом с каждым новым разочарованием поддерживая и маня вперед.

Поэтому нет особенных поводов для беспокойства: интернет вполне справляется со своими задачами. В конце концов, ты сейчас читаешь это не на папирусе.

P.S.: А теперь, дорогой читатель, пожалуйста, дай себе время осмыслить то, с чем ты сейчас познакомился.

, 0 comments ,

Двоечник с красным дипломом

Когда я был в 9 классе, к нам пришла новая учительница математики. После первой двойки за контрольную я не испугался: такое случалось и раньше. После второй я немного насторожился: что она о себе возомнила? После третьей двойки подряд, почуяв риск схлопотать пару в четверти, я всерьез испугался и понял, что само оно не рассосется. 

Я помню это мучительное чувство во время контрольной, когда мы с моим соседом по парте — таким же двоечником как и я — пытались списать друг у друга тот бред, который нам удалось выжать из своих недотягивающих мозгов. Это ощущение одинокой беспомощности, неполноценности и расплющивающего стыда, как-будто страшный секрет обо мне вдруг раскрылся, все увидели мое настоящее лицо, раскусили мой затянувшийся блеф и мир вокруг больше никогда не будет прежним.

Я представлял, как мои одноклассники приходят домой:
— Ну, как дела в школе?
— Представляешь, выяснилось, что Сашка К. — дебил!
— Ужас какой! Не общайся с ним больше! Это наверняка заразно…

Или как сквозь светлую полосу под кухонной дверью я слышу разочарованные голоса моих родителей:
— Оказывается, наш сын — идиот…
— Да, а ведь он так хорошо притворялся…

Мне пришлось сесть за учебник, даже за несколько. Я не помню, сколько мне потребовалось времени на это, но я разобрался в том, что я упустил и смог победить небольшого дракона алгебры. Это, конечно, был крохотный, только что вылупившийся дракончик и мне удалось исподтишка прибить его камнем, пока не видела его мама, но я был ужасно горд собой. И не только я.

На следующей контрольной я получил четверку и моя учительница вызвала меня к доске с точно такой же задачей, уверенная, что я списал. Когда я решил ее, она сказала “Хорошо. Списал, но хоть разобрался”. После этого я перестал получать двойки за контрольные, стал периодически говорить вразумительные вещи на уроках и она вступила в легкую фазу когнитивного диссонанса. Мама немало раз пересказывала мне и многим другим содержание их разговора на одном из родительских собраний:
— Вы с ним позанимались?
— Нет.
— Наняли ему репетитора?
— Нет. 
— А как же тогда так вышло?
— Он сам разобрался.
— А, уважаю. Я думала, он полный ноль по математике.

В следующем году у меня была твердая пятерка в школе, я пошел на дополнительные курсы по подготовке к университету и хотя, конечно, ни о каком ВУЗе с громким именем речи не шло, через 7 лет после двойки у меня был красный диплом прикладного математика вместе с уверенностью некоторых моих преподавателей, что я — лучший на потоке. 

Это — одна сторона медали. И она нужна не для того, чтобы вы сполна ощутили мое великолепие. Точнее, не только для этого.

Те из вас, кто вдохновляется историями о преодолении, о людях, которые “сделали себя сами” и прочими формами героического эпоса, могли порадоваться еще одному примеру их любимого жанра. А самые внимательные из читателей могли уже собрать из всех разбросанных подсказок главную причину такого волшебного преображения героя. 

В начальной школе у меня была великолепная учительница, которая говорила про меня, что “Саша — чистый гуманитарий”. Мои намного более технически одаренные одноклассники ставили себя намного выше в интеллектуальной иерархии и не стеснялись пренебрежения, с которым они относились к нам. В какой-то момент я стал уверен, что “гуманитарий” — ругательное слово и что математика — тот Эверест, который я обязан покорить, чтобы заслужить право называться полноценным человеком. Я решился и доказал себе и другим, что я на это способен. Что я могу. Но это — только половина уравнения. Потому что есть еще и “хочу ли”?

Лично я не так быстро понял важность склонностей и ту роль, которую они играют в становлении и росте личности. Как важно нащупать хрупкий баланс между тем, к чему зовет тебя внутренний интерес и тем, что общество готово финансировать. Отдай предпочтение чему-то одному и ты обрекаешь себя на вечные страдания внутреннего разрыва. Что я, собственно, благополучно и сделал. 

Меня никогда всерьез не интересовала математика, наука и технологии. Мир сквозь призму человека всегда привлекал меня куда больше, чем объективный мир сам по себе. Именно это и имела в виду моя первая учительница, повторяя, что я — “чистый гуманитарий”: мои склонности. То, что меня интересует, волнует и привлекает. И что, скорее всего, будет интересовать, волновать и привлекать меня всегда, пока смерть не разлучит нас с моей любимой жизнью. Склонности — как старая привязанность, как привычный вывих: случаются легко и в самый неподходящий момент, поэтому лучше всего построить жизнь с их учетом. Выкинуть их, конечно, можно, но тогда в твоей жизни не будет, как ее… ну этой… сейчас скажу… жизни.

Если двухлетка начнет вдруг танцевать, а люди вокруг нее начнут радоваться и хлопать, двухлетка будет продолжать плясать, пока не свалится от усталости. В каждом из нас есть двухлетка. Когда я почувствовал, наконец, что мои родители, учителя, сверстники восхищаются и гордятся, что мама и папа рассказывают друзьям и знакомым, распространяя по кулуарам этот слух про “невероятного мальчика”, я продолжил плясать. Черт, я стал плясать сильнее, чаще и с утроенным старанием. А когда директор школы, вечно коверкавшая мою фамилию, вдруг назвала меня правильно, да еще и с почудившимися мне в ее тоне уважением и лаской, я едва удержался от того, чтобы пуститься вприсядку.

И хотя мои интересы и склонности лежали совершенно в другой области, проявлялись с самого детства, я был известен в школе совершенно за другое, и на руках у меня были несколько дипломов лауреата Московского конкурса чтецов, я без оглядки отдался близкой ласке и вниманию. Я убедил себя, что остальное не имеет значения.

Кстати сказать, дипломы, конкурсы, олимпиады могут показаться чем-то неважным, но именно так мы можем проявлять себя и понимать, за что общество готово нас вознаграждать. Мало кто из будущих ученых, получит грант на исследование в 5 классе, но первый приз на школьной научной конференции  — неплохой повод надеяться на будущий грант.

не очень лирическое отступление

Я предупреждал, что у этой истории есть темная сторона, точнее сторона, о которой не принято говорить: успех относителен и он только тогда может считаться вполне успехом, когда на счет этого согласны и автор, и общество. Своим решением заняться математикой я, если не разрушил себе жизнь, то точно очень надолго отдалил ту жизнь, которой я могу быть удовлетворен. Людям вокруг я причинил не меньше страданий, потому что предавший свою судьбу вызывает бурю, куда бы ни пошел.

Самое отвратительное во внутреннем разрыве — доктор-джекил-и-мистер-хайдовость и самосаботаж. Если бы гипотетический человек (любое сходство с реальными людьми следует считать ошибкой) мог бросить писать, выкинуть все книжки Юнга, Фромма и Кохута, прекратить тратить время на Камю и Бердяева, сколько сил я, ой, то есть он, мог бы потратить на то, чтобы развиваться в той области, которая его кормит. Это ощущение, что что-то сильное и большое тянет тебя постоянно в другую сторону — не совсем то, о чем хочется рассказывать знакомым. Попробуй читать что-то важное, когда страшно хочется пИсать. Вот так примерно выглядит раздвоенная жизнь.

Конечно, преодоление себя, гордость родных и близких, достижение устойчивых хороших результатов — это очень приятные и нужные вещи, которые сглаживают или даже совсем маскируют отчаяние заблудившегося. Но только часто — очень часто — эта самая гордость заставляла меня понимать, как мало знают меня гордящиеся и я задумчиво и слегка грустно улыбался и кивал, благодаря их за теплые слова, которые меня почему-то совсем не грели.

Для тех, кому недостаточно эпичности приведенных аргументов, скажу, что предательство самого себя, вместе со многими другими вещами, в итоге привели меня к нервному срыву в 24 года, но это уже совсем другая история.

, 0 comments , , ,

Сегодня я видел ужасное

Сегодня я видел ужасное. Я видел как боль причинялась во имя блага, под видом добродетели и добрых намерений, даже из чувства ответственности и долга.

Мы с женой сидели в кафе и стали невольными свидетелями микро-драмы, которая разыгрывалась за соседним столиком. Добродетельный молодой человек пытался убедиться, что девушка, которую он бросил, достаточно счастлива.

Из контекста — а я всегда подслушиваю очень внимательно — я понял, что он давно, уже несколько месяцев назад решил расстаться, но чтобы ей было не так больно, придумал отрезать ей хвост по частям. Он снова и снова говорил ей, что ему “грустно видеть, что она не до конца счастлива”, опять спрашивал, непонятно, какой ответ надеясь услышать, что ей нужно, “чтобы она получила то, что хочет”?

Несчастная девушка держалась очень мужественно и довольно долго стойко выдерживала эти бессмысленные, ему одному нужные, мучения. Говорила о своих чувствах и мыслях, пыталась играть в его жестокую игру, только местами то тут, то там разбрасывая подсказки, говоря, “если бы не было расставания”, “жить вместе”, “если бы я системно не получала то, что хочу, мы бы тут с тобой не сидели”. Она не могла есть (по очевидным для меня причинам) и пила только воду, возможно подозревая, сколько влаги ей предстоит потерять совсем скоро. Она не выдержала на “хочешь сесть рядом со мной”? Черт возьми, конечно, хочу! Разумеется, я хочу сесть с тобой рядом! Как же ты, такой умный и рассудительный, со всеми твоими “инсайтами” и “гипотезами” не можешь разглядеть и понять, что я хочу сидеть с тобой рядом, идти с тобой рядом, спать с тобой рядом, быть с тобой рядом. Что я прихожу на все эти встречи, которые ты в трепетной заботе обо мне никак не перестанешь назначать, с одной только мыслью и надеждой, что вот сегодня, именно в этот раз ты скажешь мне, как сильно соскучился и как хочешь, чтобы все было, как раньше. И даже теперь, рыдая в голос в твоих объятиях, понимая, хорошо понимая, слишком хорошо понимая, что это только объятия жалости, я все-таки так счастлива и так рада, что ты наклоняешь ко мне свое лицо, что я снова чувствую твой запах, что ты целуешь меня, успокаивая. И я продолжаю плакать уже от смеси восторга долгожданной близости и горечи, боли, отчаяния и непонимания, почему, боже, ну почему же так не может быть дальше?

Парню было непросто. С самого начала, еще до ее появления, он привлек мое внимание возбужденностью своих слегка подведенных глаз, судорожностью движений покрытых татуировками с греческими амазонками рук. В том, как он теребил телефон, в том, как, поглядывая на улицу, пил кофе из стаканчика, сквозила важность и трепетность этого момента для него. Он искренне верил, что делает доброе дело, что продолжает свою заботу, что убеждается в том, что у нее есть достаточная опора, прежде чем выбить табуретку у нее из под ног. Он исполнял долг так, как видел его, и в этой ответственности и внимательности были зачатки мужественности, которые заслуживают уважения. Но всякий раз, когда мы делаем выбор, мы меняем жизни других и мы должны быть готовы принять последствия этих перемен. Ответственность не в том, чтобы безболезненно все разрулить — это фантастика, иллюзия мальчика, который считает, что мир поддается его контролю и можно не замечать или избежать последствий своих поступков. Но в том, чтобы принять их, как бы неприятны они ни были, какими бы мы ни выглядели после этого в своих и чужих глазах, как ни печально и трудно нам осознавать ту боль, причиной которой мы стали. 

Я не знал, как мне поступить. Я не хотел, не считал себя вправе вмешаться в эту дурацкую мучительную глупость, которая разворачивалась за соседним столиком. Передо мной сидела моя жена, ей нужно было мое внимание и даже то, что я так много заметил из того, что творилось слева, делает меня немного виноватым перед той, что была напротив. Я хотел сказать что-то, пусть не прямо, а вскользь, но так, чтобы они услышали. Хотел придумать способ донести до парня, что он своими временными пониманием и заботой сейчас, когда он забрал их у нее на постоянной основе, делает ей только еще больнее и бесконечно оттягивает тот момент, когда она сможет отпустить его и позволить кому-то другому заботиться о ней и понимать ее. 

Я оставил их наедине с их собственной истиной. Возможно, я мог бы избавить ее от страданий и помочь ему что-то понять, но теперь все останется как есть. Что ж, придется с этим смириться.

0 comments

Чайный секрет

— Ты пойми, — продолжил Савва, заливая сьежившиеся чайные листики шлепающим пузырчатым кипятком. Всем хочется быть исключительными и выдающимися, вести за собой миллионы и оставаться в памяти веков. Глупец так и поступит: махнет рукой и скажет «Пошли за мной! Я познал истину!» Иным даже повезет и они радостно и гордо отведут незадачливых своих последователей в ближайшее болото. Когда я мечтаю о славе, я иногда говорю себе: а что если я глупец? Ведь я никогда не узнаю этого и тогда как же будет страшно, если меня услышат.

Чаинки порядком разнежились, не спеша потягивались от удовольствия и в прозрачном кипятке от них в разные стороны лениво расползались смоляные завитушки. Савва внимательно следил сквозь прозрачные стенки чайника за волшебным превращением обыкновенной воды в чудесный напиток и приобщение к этому маленькому чуду делало его речь едва заметно более возвышенной:

— Добрая весть в том, что от глупости есть средство. И к нему прибегали самые мудрые из глупцов. Видишь ли, если ты беспросветно туп и вдруг захочешь поделиться с миром своими мыслями, то все, что достанется миру — это кусочки твоей тупости. У него самого достаточно, у тебя тоже меньше не станет и выйдет из того один сплошной конфуз. Дай бог, чтобы нашлись добрые люди и вовремя заткнули твой неистовый фонтан. А вот если ты все также бессовестно туп, но не надеешься только на одну свою голову и благоразумно то там, то тут вставляешь чьи-нибудь чужие мыслишки, подсмотренное, подслушанное где-нибудь слово, пробуешь побыть частью чего-то большего, чем ты сам, ты уже не так сильно рискуешь завести свою паству на край обрыва.

Савва придирчиво посмотрел на чайник, который в его глазах мгновенно из волшебного предмета созерцательного наслаждения превратился в практичный, абсолютно материальный инструмент, убедился, что чай готов и немедленно разлил первую его порцию по чашкам. Поставив одну напротив меня, он любовно обнял свою обеими ладонями и следил за вкусным паром, поднимавшимся с чайной поверхности. Крупные ноздри его мешковатого, перезрелой грушей висевшего на лице носа слегка задергались и мне вспомнилось, как он любил говорить, что чай следует пить дважды: сперва носом и только потом ртом. И что чаепитие не разложенное на такие две непременные составляющие не может считаться ничем иным, кроме как пустой тратой времени, кипятка и заварки.

Я знал, что в этот раз он не станет так говорить, потому что во-первых, он уже вошёл в  «болтливый транс», как сам он именовал это своё состояние, а во-вторых, разговор этот представлялся ему слишком серьёзным и важным, чтобы отвлекаться на подобную чепуху.

— Вот я, к примеру, писатель. — продолжал он. И в не столь, как хотелось бы, редкие минуты тщеславного самолюбования, я представляю себя себя властителем дум, заклинателем людских душ и сердец, светочем мудрости и все такое прочее. Подобные фокусы воображения я прерываю обыкновенно, вспоминая, что я только писатель, то есть «описатель», биограф никому неизвестных личностей, летописец маленьких историй. Что вижу, о том пишу — вот и все искусство. И пока я скрыт за сонмом подсмотренных и подслушанных, слизанных с оригиналов героев, пока их голоса звучат в моих книжках, я схожу за умного. А начну излагать свои измышления, тут же спадет пелена с глаз моих читателей и как пристыженный голый король, прикрывая срам, побегу я с площади, провожаемый гулким и обидным гоготом и улюлюканьем.

Только теперь Савва Михайлович, поднял обеими руками чашку ко рту и отхлебнул глоток душистого горячего чая. Сладко причмокнув, вытерев рукой усы, он как точку в конце предложения поставил чашку на стол и посмотрел на меня. По лёгкой улыбке, прячущейся в хитрой его бороде, стало понятно, что он остался доволен.

0 comments ,

Уборщик

— Недавно утром я пила кофе на киностудии и наблюдала, как уборщик моет мол. Он просто технично и медитативно выполнял одни и те же движения. Это меня навело на мысль, что я занимаюсь тем же. Технично делаю одно и тоже, я такая же как и он, только зарабатываю больше.

— А вдруг он и впрямь медитировал? И двигаясь по ступеням срединного пути, уворачиваясь в мистическом танце от неуловимых наслаждений и бессмысленного самоистязания, был намного счастливее всех: меня, не подозревающего о его существовании; тебя, пьющей кофе в пустой и гулкой столовой киностудии (так я, почему-то представил); дорогих модных актёров, стоящих в пробке за рулём шикарных машин, чтобы оказаться перед объективом, повторяющих про себя чужие слова, изо всех сил пытаясь сделать их своими; и даже директора киностудии, сидящего в обволакивающем кресле бизнес-класса где-нибудь над Атлантикой, создавшего огромную систему производства чудес, дающую работу тысячам и надежду и восторг миллионам людей, но так и не избавившегося от чьего-то настойчивого шепота у себя над ухом, который утверждает, что он неудачник… То что мы видим в других — в большей степени наши проекции, чем реальность. Что у другого внутри, каково внутри, что значит быть этим уборщиком, актёром или директором киностудии — неизвестно. Точно так же, как мне неизвестно, каково быть девушкой и не просто какой-нибудь, а вот такой чуткой девушкой по имени Катя, пьющей кофе и наблюдающей за уборщиком. Зато ты можешь рассказать мне, о чём ты думаешь, можешь приоткрыть завесу тайны и я смогу искаженно, хотя бы одним глазком, не взглянуть, но представить, что это значит — быть тобой. Для этого и кино, и книги, и вообще все на свете искусство и все артефакты, которые мы безостановочно создаем, чтобы не так остро чувствовать своё одиночество. Потому что если хоть кто-то хоть капельку понял меня, мои мысли, желания и страхи, то мне уже не так одиноко и не так холодно.

1 2 3