ялюбимый

Когда я был в 9 классе, к нам пришла новая учительница математики. После первой двойки за контрольную я не испугался: такое случалось и раньше. После второй я немного насторожился: что она о себе возомнила? После третьей двойки подряд, почуяв риск схлопотать пару в четверти, я всерьез испугался и понял, что само оно не рассосется. 

Я помню это мучительное чувство во время контрольной, когда мы с моим соседом по парте — таким же двоечником как и я — пытались списать друг у друга тот бред, который нам удалось выжать из своих недотягивающих мозгов. Это ощущение одинокой беспомощности, неполноценности и расплющивающего стыда, как-будто страшный секрет обо мне вдруг раскрылся, все увидели мое настоящее лицо, раскусили мой затянувшийся блеф и мир вокруг больше никогда не будет прежним.

Я представлял, как мои одноклассники приходят домой:
— Ну, как дела в школе?
— Представляешь, выяснилось, что Сашка К. — дебил!
— Ужас какой! Не общайся с ним больше! Это наверняка заразно…

Или как сквозь светлую полосу под кухонной дверью я слышу разочарованные голоса моих родителей:
— Оказывается, наш сын — идиот…
— Да, а ведь он так хорошо притворялся…

Мне пришлось сесть за учебник, даже за несколько. Я не помню, сколько мне потребовалось времени на это, но я разобрался в том, что я упустил и смог победить небольшого дракона алгебры. Это, конечно, был крохотный, только что вылупившийся дракончик и мне удалось исподтишка прибить его камнем, пока не видела его мама, но я был ужасно горд собой. И не только я.

На следующей контрольной я получил четверку и моя учительница вызвала меня к доске с точно такой же задачей, уверенная, что я списал. Когда я решил ее, она сказала “Хорошо. Списал, но хоть разобрался”. После этого я перестал получать двойки за контрольные, стал периодически говорить вразумительные вещи на уроках и она вступила в легкую фазу когнитивного диссонанса. Мама немало раз пересказывала мне и многим другим содержание их разговора на одном из родительских собраний:
— Вы с ним позанимались?
— Нет.
— Наняли ему репетитора?
— Нет. 
— А как же тогда так вышло?
— Он сам разобрался.
— А, уважаю. Я думала, он полный ноль по математике.

В следующем году у меня была твердая пятерка в школе, я пошел на дополнительные курсы по подготовке к университету и хотя, конечно, ни о каком ВУЗе с громким именем речи не шло, через 7 лет после двойки у меня был красный диплом прикладного математика вместе с уверенностью некоторых моих преподавателей, что я — лучший на потоке. 

Это — одна сторона медали. И она нужна не для того, чтобы вы сполна ощутили мое великолепие. Точнее, не только для этого.

Те из вас, кто вдохновляется историями о преодолении, о людях, которые “сделали себя сами” и прочими формами героического эпоса, могли порадоваться еще одному примеру их любимого жанра. А самые внимательные из читателей могли уже собрать из всех разбросанных подсказок главную причину такого волшебного преображения героя. 

В начальной школе у меня была великолепная учительница, которая говорила про меня, что “Саша — чистый гуманитарий”. Мои намного более технически одаренные одноклассники ставили себя намного выше в интеллектуальной иерархии и не стеснялись пренебрежения, с которым они относились к нам. В какой-то момент я стал уверен, что “гуманитарий” — ругательное слово и что математика — тот Эверест, который я обязан покорить, чтобы заслужить право называться полноценным человеком. Я решился и доказал себе и другим, что я на это способен. Что я могу. Но это — только половина уравнения. Потому что есть еще и “хочу ли”?

Лично я не так быстро понял важность склонностей и ту роль, которую они играют в становлении и росте личности. Как важно нащупать хрупкий баланс между тем, к чему зовет тебя внутренний интерес и тем, что общество готово финансировать. Отдай предпочтение чему-то одному и ты обрекаешь себя на вечные страдания внутреннего разрыва. Что я, собственно, благополучно и сделал. 

Меня никогда всерьез не интересовала математика, наука и технологии. Мир сквозь призму человека всегда привлекал меня куда больше, чем объективный мир сам по себе. Именно это и имела в виду моя первая учительница, повторяя, что я — “чистый гуманитарий”: мои склонности. То, что меня интересует, волнует и привлекает. И что, скорее всего, будет интересовать, волновать и привлекать меня всегда, пока смерть не разлучит нас с моей любимой жизнью. Склонности — как старая привязанность, как привычный вывих: случаются легко и в самый неподходящий момент, поэтому лучше всего построить жизнь с их учетом. Выкинуть их, конечно, можно, но тогда в твоей жизни не будет, как ее… ну этой… сейчас скажу… жизни.

Если двухлетка начнет вдруг танцевать, а люди вокруг нее начнут радоваться и хлопать, двухлетка будет продолжать плясать, пока не свалится от усталости. В каждом из нас есть двухлетка. Когда я почувствовал, наконец, что мои родители, учителя, сверстники восхищаются и гордятся, что мама и папа рассказывают друзьям и знакомым, распространяя по кулуарам этот слух про “невероятного мальчика”, я продолжил плясать. Черт, я стал плясать сильнее, чаще и с утроенным старанием. А когда директор школы, вечно коверкавшая мою фамилию, вдруг назвала меня правильно, да еще и с почудившимися мне в ее тоне уважением и лаской, я едва удержался от того, чтобы пуститься вприсядку.

И хотя мои интересы и склонности лежали совершенно в другой области, проявлялись с самого детства, я был известен в школе совершенно за другое, и на руках у меня были несколько дипломов лауреата Московского конкурса чтецов, я без оглядки отдался близкой ласке и вниманию. Я убедил себя, что остальное не имеет значения.

Кстати сказать, дипломы, конкурсы, олимпиады могут показаться чем-то неважным, но именно так мы можем проявлять себя и понимать, за что общество готово нас вознаграждать. Мало кто из будущих ученых, получит грант на исследование в 5 классе, но первый приз на школьной научной конференции  — неплохой повод надеяться на будущий грант.

не очень лирическое отступление

Я предупреждал, что у этой истории есть темная сторона, точнее сторона, о которой не принято говорить: успех относителен и он только тогда может считаться вполне успехом, когда на счет этого согласны и автор, и общество. Своим решением заняться математикой я, если не разрушил себе жизнь, то точно очень надолго отдалил ту жизнь, которой я могу быть удовлетворен. Людям вокруг я причинил не меньше страданий, потому что предавший свою судьбу вызывает бурю, куда бы ни пошел.

Самое отвратительное во внутреннем разрыве — доктор-джекил-и-мистер-хайдовость и самосаботаж. Если бы гипотетический человек (любое сходство с реальными людьми следует считать ошибкой) мог бросить писать, выкинуть все книжки Юнга, Фромма и Кохута, прекратить тратить время на Камю и Бердяева, сколько сил я, ой, то есть он, мог бы потратить на то, чтобы развиваться в той области, которая его кормит. Это ощущение, что что-то сильное и большое тянет тебя постоянно в другую сторону — не совсем то, о чем хочется рассказывать знакомым. Попробуй читать что-то важное, когда страшно хочется пИсать. Вот так примерно выглядит раздвоенная жизнь.

Конечно, преодоление себя, гордость родных и близких, достижение устойчивых хороших результатов — это очень приятные и нужные вещи, которые сглаживают или даже совсем маскируют отчаяние заблудившегося. Но только часто — очень часто — эта самая гордость заставляла меня понимать, как мало знают меня гордящиеся и я задумчиво и слегка грустно улыбался и кивал, благодаря их за теплые слова, которые меня почему-то совсем не грели.

Для тех, кому недостаточно эпичности приведенных аргументов, скажу, что предательство самого себя, вместе со многими другими вещами, в итоге привели меня к нервному срыву в 24 года, но это уже совсем другая история.